| index.htm | @pawlick.ru | НСНО! | pawlick@pawlick.ru |
опубликовано в сокращенном виде в журнале "Свободный доступ" 14 сентября 2009
Будет ли продолжение у «Слуги господина доктора», что знают современные студенты, зачем нужны эпиграфы, куда податься профессионалу, как жить без книг, можно ли вырастить гармоничную личность и кто же такой амавротический идиот — впрочем, не только это…
ТРАНСЛЯТОР МЫСЛЕЙ В ЛИТЕРАТУРУ
Павел Цапюк: Песня про ворона
была придумана или она — народная? Я никогда с такой не сталкивался.
Арсений Дежуров: Народная. Сейчас вообще люди мало поют. Тем более народные
песни.
ПЦ: А кто аннотацию писал?
АД: (открывает книгу, читает <«Вниманию читателей предлагается роман Арсения
Дежурова «Слуга господина доктора»>) Никто не писал.
ПЦ: Куски, написанные от имени
других героев, действительно написаны не вами?
АД: Ну да.
ПЦ: А письма Робертины — они
тоже настоящие?
АД: Ну да. Я вам как филолог скажу, что когда записываешь, а потом перечитываешь…
Я себя вообще мало отождествляю с этим романом, хотя там всё по фактам, всё
правда.
ПЦ: Об этом спрашивали в
интервью после выхода книги, но вы так и не дали четкого ответа: продолжение
будет публиковаться?
АД: Думаю, что нет.
ПЦ: Мне кажется, если человек
взял эту книгу с полки и почему-то ее купил, то она ему понравится и, скорее
всего, захочется прочитать продолжение…
АД: Ну и что?
ПЦ: Ну зачем-то же вы
опубликовали эту книгу?
АД: Это мне самому было гадательно…
ПЦ: Или это было совсем помимо
вашей воли?
АД: Нет, ну я же в поезде езжу по собственному билету, а не в ящике с дырками. В
смысле, мои гражданские права никак не ущемляются, я дееспособен. Так что совсем
без моей воли не могли опубликовать.
ПЦ: Вы могли просто отдать
рукопись… Я так понимаю, это ведь именно рукопись была — на машинке напечатанная?
АД: Она печаталась на машинке, и рукописные листы были, а потом я пересел за
компьютер. Мне трудно дается переходить на новый транслятор мыслей в литературу.
Садишься за машинку — не печатается после руки, потом после машинки за компьютер
— опять не печатается, другой компьютер — опять наново.
ШУТКИ
ПЦ: А «шутки Арсения Дежурова»
вы на всем подряд записываете?
АД: Чаще всего на сценарном плане.
ПЦ: Когда я читаю в ЖЖ Арсения
Дежурова шутки Арсения Дежурова, записанные Арсением Дежуровым и потом им же
самим набранные на компьютере, возникают мысли о культе собственной личности.
АД: Где-то в начале ЖЖ что-то я об этом писал <цитата из записи от 27.10.07: «Долгое
время я шучу для самого себя. Юмор мой настолько тонок, что его и заметить
бывает трудно. Я не имею обыкновения хохотать и подмигиваньем акцентировать
наличие шутки, так что на глаза окружающих я говорю просто странно, а не
юмористически странно. Шутки свои я не запоминаю, но с некоторых пор стал их
записывать, — не для себя, а для одного человека, который охотится за моими
бонмо. Найти человека, который смеется над тем же, что и ты, уже немало»). Когда
все уже написано, лень наново придумывать слова. Так же про свое прошлое, то,
что описано в романе, я никогда не вспоминаю, а если меня что-то спрашивают, мне
проще сослаться на книжку. К тому же, пытаешься вспомнить прошлое, а вспоминаешь
то, что писал о нем. А «шутки»… Делать какой-то книксен из соображений странной
жеманной галантности, делать вид, что это не мои шутки, или что публикую в моем
ЖЖ не я, а какое-то третье лицо, по-моему, совершенно ни к чему. Если бы я хотел
себя прославить, то я бы, наверное… спас Россию (смеется).
ПЦ: От кого?
АД: Вот, кстати, шутка в тему, не знаю, попадалась вам или нет: «Готовится к
публикации сочинение кандидата филологических наук, доцента кафедры всемирной
литературы Московского Педагогического Государственного Университета,
члена-корреспондента Академии наук педагогического образования, дважды лауреата
премии Лосева за научные исследования в области гуманитарных наук Арсения
Станиславовича Дежурова «О презрении к славе» (смеется).
TO BE CONTINUED?
ПЦ: А все-таки насчет
продолжения — будет или не будет? Я как читатель интересуюсь.
АД: Если кто-то хочет прочитать, я могу выслать рукопись.
ПЦ: А хотя бы виртуально, на
dezhurov.ru?
АД: А зачем? Книжка откровенная, не только про меня, но и про все мое окружение.
А ведь люди никак не виноваты, что они попали в мою биографию…
ПЦ: А почему это всех так
волнует? Я много читал о том, как кто-то обижался или мог обидеться — это всё
правда? Я просто, как ни вчитывался, ничего обидного не заметил…
АД: Я тоже. Меня всегда удивляли два параллельных момента: во-первых, то, что
многие из моих коллег по педагогическому цеху, читая лекции об экзистенциализме,
читая лекции про Бодлера, про Стендаля, про Рембо, при этом оставались
образованными мещанами в жизни. Мне казалось, что человека, который читает
проникновенную лекцию про Бодлера, доказывая новым способом, что Бодлер велик, и
потом высказывает какие-то образчики тривиального ханжества, надо
дисквалифицировать.
ПЦ: Получается, что в них не
проникает то, чем они занимаются?
АД: Да. Кажется, если спросить меня по традиционной американской формуле: если я
читаю такие хорошие лекции по немецкому романтизму, то почему же я так беден, то
ответ — значит, я читаю действительно очень хорошие лекции по немецкому
романтизму. Значит, я многому у немецких романтиков научился (смеется). Второй
параллельный момент: люди, которые являются нонконформистами, этакие либертены в
жизни, и считают, что они борются с буржуазной пошлостью и общественной моралью,
вдруг проявляют застенчивость и даже в некоторых случаях негодование от того,
что я записываю в порядке анекдотов их проделки, причём с измененными именами, и
публикую, полагая, что это никого не может задеть.
ПЦ: То есть прототипы ваших
героев не против в принципе «грешным быть», но против, если их образ жизни
получит огласку?
АД: Да. Им бы хотелось бороться с буржуазной пошлостью, но так — не всерьез.
Дергать буржуа за усы, но только безобидных буржуа. Я знаю случаи, когда люди
гордились своими «подвигами», но почему-то очень стеснялись, когда эти «подвиги»
могли быть преданы широкой огласке. И потом, лицо, которое вызывает наименьшую
симпатию и наименьшее сострадание в романе, это, пожалуй, сам рассказчик.
ПЦ: Даже когда рассказчик
пытается показать кого-то в не самом лучшем свете, не могу сказать, что у него
это получается: ко всем героям относишься так или иначе с симпатией. Так на
самом деле кто-то обиделся?
АД: Да! …чтобы не усугублять их обиду, не буду рассказывать…
ЭПИГРАФЫ — ЛИТЕРАТУРОВЕДАМ
ПЦ: Скажите, а зачем вам было
нужно такое количество эпиграфов? Я понимаю, что текст написан филологом про
филолога для филологов филологическим языком, но вот настолько уж…
АД: Я просто люблю эпиграфы. У Стендаля, скажем, «Красное и черное» — там
практически к каждой главе эпиграф, но у Стендаля они большей частью выдуманные.
ПЦ: А вы подбираете их после
написания текста или с них начинаете новую главу, зная, о чем она?
АД: Когда как. Там столько глав… Роман в шести частях, практически к каждой
главе эпиграф. Когда я заметил, что бóльшая часть глав с эпиграфами, мне перед
публикацией уже нужно было находить эпиграфы к нескольким главам, чтобы
выдержать единый стиль. А зачем это нужно — это уж пусть литературоведы решают,
если будут этим заниматься, что, мне кажется, напрасным.
ПЦ: Чем-то же им надо
заниматься, а этот текст, думаю, им был бы интересен…
АД: Кажется, Тынянов как-то сказал, что всякий филолог в случае острой
необходимости может написать роман. Сейчас появился такой жанр, как «профессорская
литература», когда от отчаяния профессора филологии пишут романы: и Умберто Эко,
и Милорад Павич… да много кто. Один от отчаяния напишет, другой начинает изучать.
На самом деле, чем дальше, тем меньше литературоведение в том виде, в каком мы к
нему привыкли, нужно. Впрочем, как и литература.
МЕРТВЫЙ СЕЗОН
ПЦ: А из современной русской
литературы вам что-то понравилось за последнее время?
АД: Нет, я не читаю. Меня интересует только то, что я сам не мог бы написать. А
таких имен немного.
ПЦ: А в современной русской их
совсем нет?
АД: Я не могу сказать, поскольку не читал. Я думаю, что есть настоящие писатели…
но большей частью настоящие писатели (настоящие в старом значении слова) не
публикуются. Потому что придавать гласности свои мысли, чувства — это совсем
другое, это не творчество, не литературное творчество, во всяком случае. Кто-то
другой должен ими заниматься – писателями. Причем исключительно из любви к
литературе, а не из коммерческих соображений, поскольку на литературе в (старом
значении слова) заработать сейчас нельзя. Вот, скажем, эта книга <«Слуга
господина доктора» — ПЦ>: она получала в разных издательствах самые
положительные оценки, но не печаталась, потому что это в коммерческом плане
бессмысленно. Это издание было выпущено, чтобы мировой общественности казалось,
будто что-то делается для продвижения новых авторов, новых имен.
ПЦ: А как продается? Книга
вышла уже больше года назад…
АД: Хорошо, насколько сейчас может продаваться книга. Тираж пять тысяч
экземпляров, естественно, был продан, но, если бы сейчас люди читали, то он был
бы продан очень быстро. Но сейчас ведь никто ничего не читает. Сейчас читают по
старинке: те, кто всю жизнь читали, те продолжают, а новых читателей не
появляется.
ПЦ: Вы как раз писали о том,
что люди, умеющие читать и любящие читать, вымрут нескоро. А получается, что их
осталось совсем мало.
АД: Каждый год в нашей стране на треть уменьшается количество читателей. Т. е.
смерть литературы произойдет на наших глазах и очень скоро. Останется какая-то
константная кастовая группа лиц, которые будут что-то писать, что-то читать, а
литература в целом утратила свое значение.
ПЦ: Хочется сказать: а как мы
дальше жить-то будем?
АД: Прекрасно. Вообще люди жили без литературы, ничего не читая. Вот, например,
самый великий ум мировой цивилизации ничего не читал и ничего не написал… Сократ.
Ни Шеллинга, ни Канта, ни Бальзака, ни Пушкина.
ПЦ: Ну одно дело не читать их,
потому что они еще не появились на свет, а другое…
АД: Кант за свою жизнь прочитал две книги. Это был Гомер и Христиан Мартин
Виланд. Написал свою разгромную «Критику способности суждения», в которой камня
на камне не оставил от художественной литературы. Защитил тринадцать диссертаций.
ПЦ: Далеко не каждый второй
обладает таким умом, как Кант…
АД: Это очень хорошо! Иначе человеческий вид исчез бы — Кант был девственником.
ПЦ: Но получается, что мы
совсем перестанем читать, покупать книги…
АД: Оскар Уайлд говорил, что «раньше романы писали литераторы, а читала их
публика, а теперь романы пишет публика и не читает никто». Оскар Уайлд — мастер
парадокса. В конце XIX века это был парадокс, авторская шутка Уайлда. А сейчас
это реальность. Во всех сферах искусства — полная депрофессионализация. Скажем,
Кирилл Серебряников ставит в Мариинке оперу, при том, что он не знает сольфеджио.
Он ездит с плеером в ушах в ленинградском метрополитене, ему приходят «образы»
какие-то оперные, и вот он ставит на главной сцене страны оперу. Что-то ставит…
Я не знаю, стоИт оно или нет, однако ж ставит. Он поставил восемь спектаклей во
МХАТе, на главной драматической сцене России, — а при этом — человек
невежественный, дремучий как тайга. Если говорить про кинематограф, авторское
кино, то, кажется, с этого года оно более финансироваться не будет. Кто сейчас
снимает? Снимают афганцы, снимают боксеры, снимают нувориши, все, кроме
кинематографистов. Литература является самым сложным искусством, потому что
занимает срединное положение между наукой, искусством и языком. И это самое
сложное искусство почему-то сейчас мыслится как общедоступное. На самом деле мы
можем отдохнуть наконец-то, заняться своими делами, потому что публику мы
научили саму все делать. Если писать в интернете, в живом журнале, к примеру, то
нужно применять какое-то особенное верчение бедрами, чтобы завлечь на свою
страницу комментаторов. Все пишут, никто не читает. Причем пишут не мысли свои,
а делятся информацией: «Ах, я устала, весь день пробегала напрасно, ходила к
Сашке, купила мыла и кефаль». Все. И что? И к чему это ты? Они пишут музыку, не
зная грамоте нотной, они создают литературу, они творят силлабо-тоникой с
перекрестными рифмами какую-то пургу несносную… Сейчас везде полная
депрофессионализация. Если ты окончил пирожную академию, значит, ты работаешь
сапожником, если ты окончил сапожные высшие курсы, ты работаешь пирожником. Все
жалуются на отсутствие квалифицированных кадров, а специалисты ходят босые,
сирые и голодные, их никуда не берут. В начале радийной карьеры мне очень часто
звучал упрёк: «Вы говорите, как профессионал». Я не профессионал, я просто
эрудированный человек, как многие. Я всю жизнь занимался знаниями, любил их, я
просто тривиально образованный человек своего поколения.
РИМ, СТОЛИЦА ЕГИПТА
ПЦ: После прочтения лекций,
размещенных на вашем сайте (по романтизму, по МХК) возникает вопрос: наверняка
студентам это все очень интересно слушать, но что можно по этим лекциям
рассказать? Что вы спрашиваете на экзаменах и зачетах?
АД: Я говорю, что по их лицам вижу, что они всё читали и всё знают, и ставлю
всем пятерки.
ПЦ: И они, несмотря на это,
ходят на лекции?
АД: Где как. Да, скажем, в одном институте ко мне ходит на лекции одна девочка
из, наверное, сотни.
ПЦ: То есть вы вообще никогда
не спрашиваете ничего на экзаменах?
АД: Теперь нет. Потому что только расстраиваться. Они не знают ничего. Я читаю
им лекции про одно, а спрашивать приходится про другое: в какой части света
находится Египет, столицей какого государства является город Рим… скажем, третий
курс (четыре человека) не знали. Видимо, я опять проявляю ненужный
профессионализм в географии. Видимо, мне нужно излагать трехслоновую концепцию
мира, она более понятна. Так что лекция, скорее, читается уже так, для
собственного удовольствия. Впрочем, тут есть и другой момент, очень важный, уже
вне шуток. Марком Блоком в 1948-м году было написано сочинение, «Апология
истории», в котором он сказал фразу очень важную для меня: что XIX век был
направлен на многознайство, тогда было принято много знать, а XX век
ориентирован на понимание. Сейчас знаний скопилось так много, что человек,
увлекшийся многознайством, потеряет больше и узнает меньше о мире, чем тот,
который быстро, на лету, что-то схватит из информационного потока – что-то ему
нужное.. Читать девяносто восемь томов Бальзака с выписками на полях, значит,
потерять пару лет жизни и за это время не узнать то, что нужно узнать о
современности. Сейчас важно, чтобы студенты поняли, а не чтобы они запомнили.
Потому что все знания есть в интернете.
ПЦ: Вы умеете заинтересовать
предметом, и наверняка общаетесь с бóльшим количеством студентов, чем средний
преподаватель…
АД: Не думайте, что ко мне ходит очень много студентов. Ко мне просто приходят
из других учебных заведений. Из Бауманского института ходят люди, из РГГУ, с
других факультетов Педагогического. ИЖЛТ — это единственное место, куда человек
может прийти на лекцию. Когда я учился в педагогическом институте, я ходил
только к избранным преподавателям — и правильно делал. Я вообще очень плохо
учился. Но у меня была возможность получать образование в МГУ, в РГГУ, в
Консерватории. Мне читали лекции великие ученые: Аверинцев, Мелетинский,
Гаспаров, Михайлов Александр Викторович. А сейчас ученых такого масштаба нет или
они уже в старческом священном безумии. И потом, никуда не войдешь теперь.
Охрана никого не пускает.
PIDGIN RUSSIAN
ПЦ: Скажите как филолог
практикующий филологу «в миру», как жить с людьми тотально неграмотными? Это
очень травмирует.
АД: Неграмотными в орфографии или неграмотными в произносительных нормах?
ПЦ: Редко бывает что-то одно.
Раньше меня это травмировало побудительно, я сразу начинал учить, а потом мне
это надоело, я понял, что, во-первых, всех не выучишь, во-вторых, все равно не
запомнят, а в-третьих, зачем с людьми отношения портить.
АД: Это верно. А вы про себя шепотом в таких случаях повторяйте правильный
вариант. Потому что, если люди так говорят, то им, видимо, по-другому и не нужно.
Поправлять имеет смысл только людей, связанных с языком: учителей, работников
теле-, радиоэфира, а остальные говорят на языке своей социо-культурной среды и
там не надо ничего менять.
ПЦ: То есть они просто на своем
русском языке говорят? Это можно воспринимать как иностранный?
АД: Да, такой пиджин. А вам нужно проговаривать, чтобы у вас не испортилась
грамотность. Как филолог могу вам сказать, что все ошибки свидетельствуют либо
об историческом состоянии языка, либо о новых процессах в языке. На самом деле
ученому интересны безграмотные тексты.
ПЦ: А вы считаете, реформа
языка нужна <интервью взято в мае 2009 —
ПЦ>?
АД: Да, конечно. Люди не читают и мало пишут, а если пишут, то в демократичной
среде интернета, где грамотно пишущий смотрится довольно нелепо. А если кого-то
поправляют, то это расценивается, опять-таки, «хули ты в пенсне?» Спасибо, что
профессионалов сейчас не бьют. Реформы по демократизации орфографии уже прошли в
нескольких европейских странах, русскому языку она необходима. Но говорить о ней
бессмысленно, потому что это очень дорогой проект и сейчас деньги на это никто
не даст. Это необходимо.
АМАВРОТИЧЕСКИЙ ИДИОТ
ПЦ: Снова о книжке: закончив
читать ее, я вернулся в начало, чтобы четко сформулировать вопросы для интервью.
И, перечитывая, обратил внимание, что первое незнакомое слово я нашел на второй
странице. Второе — на третьей, и так далее. Причем я понимаю, что это слова
далеко не общеупотребимые, — вы это нарочно делаете?
АД: Я пишу на том языке, на котором говорю…
ПЦ: Скажем, «амавротический
идиот» меня все никак не отпускает.
АД: Поскольку я учился в биологической спецшколе (биология была девять часов в
неделю, а значительную часть занимала генетика), то для меня «амавротический
идиот» — слово совершенно естественное лет с четырнадцати. Так называется одна
из самых очевидных генных патологий.
ПЦ: Но вы как специалист не
можете не понимать, что слова очевидные для вас далеко не всегда очевидны для
окружающих? Или вы специально не делаете скидки, чтобы планку не занижать?
АД: Вот вы посмотрели в словаре, что такое «амавротический идиот»?
ПЦ: Нет.
АД: Вот. Люди пропускают непонятные слова. Так же, как в иностранном языке.
Кроме того, иногда по контексту можно догадаться о значении незнакомого слова. А
каков автор, таков текст, и заменить слово «амавротический идиот» на просто «идиот»
— это несмешно, грубо, глупо и неинтересно — для меня невозможно. А вот «амавротический
идиот»…
ПЦ: Чувствуется, что это
обиднее…
АД: Да, «идиот» — это стершаяся грубость…
ПЦ: А благодаря Федор Михалычу
уж чуть ли не комплимент…
АД: Нельзя допускать только, чтобы подряд было три незнакомых слова, в этом
случае книгу бросят. В лекциях я сознательно, произнося фразу на языке
академической науки, после говорю все то же самое простыми словами. А в каких-то
случаях я, псевдонаивный, говорю: «Помните, у Бальзака…»
ПЦ: И дальше на французском…
АД: Почему я так делаю? Затем, чтобы люди увидели перед собой человека, который,
полагая их себе равными, говорит о том, что читать Бальзака — это нормально,
словно он не знает о том, какая это проблема — раскрыть книжку. То есть вместо
того, чтобы сулить невзгоды тем, кто не прочитает твердолобого многословного
гения, я объясняю, что читать Бальзака — и даже по многу страниц в день — это не
больно, не страшно. Даю понять, что это нормально, и что я отношусь к ним как к
людям, разделяющим взгляды и нормы моего круга.
ПЦ: То есть вы вытягиваете их
за собой?
АД: М-гм.
ПЦ: И делаете это нарочно?
АД: Да. Это делается не с расчетом показать, какой Арсений Станиславович дивный
и как много он читал Бальзака (а я считаю, что я слишком много его читал; можно
было бы ограничиться двумя-тремя гениальными романами, а не читать все от корки
до корки). Я не тот человек и не в тех годах, чтобы заниматься демонстрацией
своего интеллекта и получать от этого удовольствие.
ВЕРТЕП ИЗ ХЛЕБНИЦЫ
ПЦ: А паппет-шоу, вертеп из
хлебницы, когда показывали последний раз?
АД: По ощущениям, где-то полгода назад показывал. На позапрошлый Новый год
показывал. Вот это точно, последняя дата, которую помню, на Новый год показывал
студентам.
ПЦ: Студентам? Реакция была,
как всегда?
АД: Как всегда. Профессиональная работа. Высшее достижение в этом жанре (жанре
вертепа) — это мой вертеп. Да… Ну, впрочем, современный человек всегда может
найти то малое, в чем он гениален.
ПЦ: А почему давно не
показываете?
АД: Почему… Это все равно как если бы у меня был арабский скакун, и вот
двенадцать лет спустя я бы демонстрировал его с прежним удальством. Многие куклы
облысели — моль съела волосы у некоторых.
ПЦ: А как возникло это
развлечение?
АД: Хлебницу увидел когда. Так же, как я придумал спектакль, увидев в «Икее»
вращающийся круг для разрезания торта. Иногда, по счастью (это качество не
потерялось с детских времен), вижу предметы «глазами Адама», то есть я не знаю,
как они называются, зачем они нужны, сам даю название и придумываю, зачем они
нужны. И таких предметов много.
ИЖЛТ
ПЦ: Вы написали когда-то в
комментах к одному из постов ЖЖ, что в преподавании лафа закончилась.
АД: Это смотря куда и откуда я ушел. Я же все время преподаю.
ПЦ: А в преподавании как
таковом вы сейчас не чувствуете лафы?
АД: Уже нет. Только, пожалуй, в ИЖЛТ. Это единственный благословенный уголок,
где интеллектуалы почитывают лекции, не имеющие никакого отношения к грунд-курсу
<нем. «Grund…», основной — ПЦ>, это, на самом деле, спецкурсы. Специалисты
читают про то, что им интересно. А студенты (по счастью, в ИЖЛТ — каков поп,
таков приход) — не против что-то узнать, хотя они все равно в итоге очень мало
читают и мало знают. Приходится хвалить за то, что человек за пять лет обучения
журналистике не потерял знания грамоте. И так вот студент приходит чему-то
поучиться, преподаватели о чем-то поговорить, в целом все счастливы. Это
единственное такое счастливое место. В других-то ВУЗах хуже с этим. И то — мой «Брайтон-Бич»
(люди не из ИЖЛТ, которых пускают на мои лекции) с середины семестра начинает
составлять большинство. Местные перестают ходить. Потому что для местных
становишься привычкой. Они ходят не за знанием, ходят «на преподавателя». Перед
ними на пупе вертится заметная весьма фигура в научном мире, а те сравнивают,
дескать, профессор Тузиков был что-то вял сегодня, без темперамента вертелся, а
тут Батарейкин колесом ходил, что это с ним такое?
СОСИСКИ И БУЛОЧКИ
АД: Я скорее буду задарма делать для малого числа людей то, что совпадает с моими желаниями, чем очень задорого…
ПЦ: …то, к чему душа не лежит.
АД: Да. Мне повезло, у меня работа совпадает с хобби всю мою жизнь. Я в своей
жизни делал только два раза то, что мне категорически… то, что является
собственно работой. Один день я работал тамадой на азербайджанской свадьбе и
полгода писал романы за <одного известного писателя>.
ПЦ: А вам приятно было видеть
заказной роман у кого-то в руках в метро — как настоящему автору?
АД: Иногда было смешно. Дело в том, что романы писал не я один, они пишутся
бригадным способом. Я всегда брал, в основном, убийства и изнасилования. Это
дальновидно, потому что для написания этих глав не нужно иметь специальных
навыков. Хотя потом, когда кто-то не успевал, приходилось дописывать, скажем,
сцены с экспертизой. Меня в таких случаях всегда спасал пейзаж. Сидит
какая-нибудь эксперт Собакеева с воспаленными глазами над графологической
экспертизой… Как она проводится, эта экспертиза, я не знаю. Я себе представлял,
что у Собакеевой в одной руке записка маньяка, а другой рукой она перелистывает
записки разных…
ПЦ: других маньяков. Антологию…
АД: Да, и вот так я это представлял. Как на самом деле — мне и в голову не
приходило узнать. Это так же, как вам слово «амавротический идиот». «Она
перевела воспаленный взгляд на окно, и в сером квадрате — березы, дубы, грабы,
секвойи, рододендроны… прибитые первым снегом… зябко жавшиеся друг к другу
воробушки на мокрых проводах» — и прочая, и прочая. Главное — набрать объем.
Умирали все эти изнасилованные девственницы сразу, как только я видел, что
перешагнул положенный объем. А то они могли хрипеть, сипеть, дрыгать ногами
очень долго (смеется). У Ярослава Гашека было в одном фельетоне: писатель
измерял все написанное в сосисках и булочках… На первых задушенных девственниц я
купил музыкальный центр и тогда подумал, что мой маньяк был честнее меня,
порядочнее, потому что он душил девственниц из любви, а я ради наживы (смеется).
НЕСЛАДКАЯ АКВАРЕЛЬ
АД: Дети растут быстрее, чем мы стареем. Те, кто появились лет десять назад, воспринимают мир как самоочевидный. И в нем они никогда не видели папу и маму с книжкой в руках. Для них это «чужое». Они могут слушать слепых аянов <тур. «Ayan», мусульманин, пользующийся авторитетом у своей общины — ПЦ>, которые будут рассказывать им на перекрестках, что такое культура: попадая в ноты, под перебор какого-нибудь удивительного музыкального инструмента (а удивительны скоро будут все инструменты, кроме электронных).
ПЦ: И барабанов…
АД: Да, которыми могут быть, в принципе, любые инструменты.
ПЦ: Флейта не подходит. Зато
флейта может быть палочкой.
АД: И то, что барабаны тоже настраиваются — по ноте «до», уже никого не
интересует. Как не интересуют и сами ноты, как и буквы… Дети пришли в мир, в
котором театр это «вот так», литература это «вот так», кинематограф это «вот так»,
и для них высокая культура оказывается чужой. Таким образом, прерывается
связующая нить поколений, и уже связать ее нельзя.
ПЦ: Мне бы хотелось, чтобы мой
сын по крайней мере не меньше моего был искушен в определенных вопросах… Если я
вас правильно понял, я просто должен сам читать — и все. То есть если для него
читающий родитель будет частью окружающего интерьера, то и чтение будет для него
настолько же естественным состоянием.
АД: Да, это одна из составляющих. Это абсолютная рифма к тому, что «как вы
помните, у Бальзака». То есть это «не чужое». Поскольку внешнего мира становится
все меньше, а внутреннего все больше, все осознали свою индивидуальность и свою
ценность вне зависимости от своей социальной ценности, очень важно, чтобы
культура не оказалась «чужой». Скажем, различаются в общении дети, которые не
ходили в консерваторию, но имели такую возможность, и дети, которые не ходили в
консерваторию и не имели такой возможности. Это разные дети. У них разное
самоощущение. Для первых консерватория — это «не чужое».
ПЦ: То есть им ничего не стоит,
проходя мимо, зайти в консерваторию, послушать что-нибудь?
АД: Также в музеи нужно водить детей возможно более рано, в чем мне повезло.
Меня отец все время водил в музеи, я еще говорить не умел. Когда однажды он взял
с нами соседку Надьку, мою ровесницу, она потом сказала, что запомнила какую-то
плевательницу. Отец сказал, что очень хорошо, что она запомнила эту
плевательницу. Она забудет ее (и, естественно, забыла), но то, что она запросто
может прийти в музей, что не будут там на нее коситься, что можно прийти в музей
для удовольствия, это у нее останется. Это очень важно. От литературы, от
искусства можно получать удовольствие, такое же, как от тяжелой атлетики. Это
невозможно объяснить словами. Это можно понять, только если ты включился в
процесс. И через какое-то время тебе становится ясно, что ты без культуры
обойтись уже не можешь. И ты жалеешь людей, которые не знают, что это такое. Так
же и с литературой. На самом деле неужели я испытываю величайшее наслаждение от
того, что беру какую-нить книгу яйцеголового автора? Нет. Я чувствую величайшее
неудовольствие, я понимаю, что сейчас я буду совершать труд, насилие над собой.
Больше всего на свете я люблю праздность.
ПЦ: Как вы неоригинальны в
своих привязанностях…
АД: Конечно. Это вековечный конфликт природы и культуры. И природа, мало того,
всегда поддерживает все мысли о том, чтобы поспать и поесть… Еще в юности бывают
мечты о том, чтобы полюбить кого-нибудь в природном смысле. А с возрастом —
поспать-поесть, конечно. И природа поддерживает это, потому что, как говорил
Сенека, эти сорные мысли — ее родные дети, а всё, что касается пойти в театр или
в музей — это пасынки, природа к ним не имеет отношения, это не ею создано.
Преодоление природы — труд. Как на словах объяснить, чтó мне дала немецкая
литература? «Знаете, дети, вообще немецкая литература довольно скучная, она
сделала меня несчастным на всю оставшуюся жизнь, но теперь она мне необходима,
потому что она же помогает мне бороться с моими несчастьями». А в чем прикол-то?
ПЦ: По-моему, гармонично.
АД: Да, я не вижу противоречий. Т.е. с большим трудом нужно довести себя до
состояния несчастья только затем, чтобы всю оставшуюся жизнь читать немецкую
литературу… Это невозможно объяснить. «Во многой мудрости много печали; и кто
умножает познания, умножает скорбь» — невозможно
объяснить, что этот вывод ты вправе сделать, только прочитав с большим усердием
лучшее, что есть в сокровищнице мировой мысли. А в начале жизни это не работает.
Почему-то нельзя в юности сказать, что весь мир — это суета сует, ловля ветра и
пустое томление, и что умножающий знанье умножает печаль, — и забить на это дело.
Нельзя выбросить свою библиотеку, сказав, что наконец ты понял, насколько была
напрасной твоя деятельность, — на середине пути.
Нужно предаваться этой абсурдной деятельности всю свою жизнь, что приведет тебя
к отрицанию пройденного пути. Но этот участок — пройденный, изжитый полностью —
переводит тебя на новую ступень познания.
ПЦ: Получается, что для
растущего человека нужно обозначать некоторые области жизни, которые со временем
для него станут если не привычными, то во всяком случае очевидными.
АД: Конечно. Гёте писал, что детство, отрочество, юность должны совпадать с
положительной средой, потому что самые сильные впечатления от мира получаешь в
первой молодости. Cо временем они становятся и лучшими впечатлениями от жизни. И
человек, который смолоду был заброшен в среду невежества, зла, ханжества,
пытаясь вспомнить, что же было в его жизни хорошего, будет возвращаться к юности
и вспоминать, какое было милое ханжество; какая была симпатичная злоба… «А нынче,
— будет он думать, — всё как-то пресно: «Говорят: “добродетель”, “свобода”… А
как-то… не прёт. Вот в наше-то время — суздальского письма, павлово-посадского
пошива — тогда совсем по-другому, конечно, было». А вообще детей надо не
воспитывать, их надо развивать. Воспитывать их бессмысленно. Потому что они все
равно вырастут похожими на родителей. Это первое. А второе, то, что будет не
похоже на вас (потому что все-таки тридцать процентов генов подвержены мутации),
тут уж тоже никак, кричи-свищи, вертись на пупе, ничего ты не поменяешь тут, все
равно это проявится. Нужно очень много всего ребенку предлагать, чтобы ему было
из чего выбрать. Например, если ребёнок начинает рисовать, ему нельзя дать
дешевые краски, и сказать: «Вот научишься рисовать…» Или как говорил какой-то
дедушка, то ли мой, то ли не мой, не помню, давно дело было: «Зачем тебе хорошая
гитара? Хороший музыкант и на бревне сыграет!» Но научиться играть на бревне
нельзя. И получать удовольствие от этого нельзя. И научиться слышать звук нельзя.
Так что учиться надо, конечно, на лучшем материале, чтобы иметь возможность
брать с палитры цвета, а не разводить что-то такое, какую-то школьную акварель,
которая даже не сладкая, потому что она не на меду сделана, а на казеиновом клее.
P. S. Амавротическая идиотия (греч. amauros слепой; idiōtea невежественность)
— группа наследственных заболеваний, обусловленных различными вариантами
нарушений внутриклеточного обмена липидов в головном мозге и внутренних органах.
Отличительной клинической особенностью является сочетание прогрессирующего
снижения интеллекта и постепенной потери зрения (вследствие атрофии зрительных
нервов).
|
|