| index.htm | @pawlick.ru | НСНО! | pawlick@pawlick.ru |
опубликовано в сокращении газете "Акция" 14 марта 2008
Когда твой ребенок однажды назовет при тебе другого мужчину «папой»
— и смутится, поймав твой взгляд. Потому что будет иметь в виду не тебя.
Или когда тебе после очередной совместной прогулки нужно будет прощаться с ними
воскресным вечером и ехать после этого — свободным как ветер? не связанным ничем?
— в свою пустую квартиру с еще большей пустотой внутри, потому что эту пустоту
ты не заполнишь уже никогда. Даже новой семьей. Даже новыми детьми.
Ты постараешься быть хорошим отцом и будешь делать для них всё, что потребуется.
Заботиться о них, поддерживать в учебе и жизни деньгами и советами, готовый
всегда прийти на помощь, словно стараясь им и себе — всем вокруг — доказать, что
ты не хуже, а, может, даже лучше тех отцов, что всегда рядом со своими детьми,
что, придя домой, надевают любимые треники с продавленными коленками и падают на
диван перед телевизором с тарелкой макарон.
А когда ты придешь на родительское собрание в школу, ты будешь гордиться, что им
даются легко те же предметы, что и тебе. И только говоря о поведении,
учительница нахмурит брови. А когда после собрания ты подойдешь и представишься,
скажет, пожав плечами: «Конечно, я понимаю, вы не живете с ними и не можете как
следует на них повлиять…»
В такой ситуации глупо оправдываться, мол, что же ты не забрал их себе? Если
только мать не лишена родительских прав, детей почти всегда оставляют с нею. И
всё же эта мысль не будет давать покоя, и однажды твой ребенок в пылу
подросткового максимализма, устав от себя и, как ему будет казаться, совершенно
не понимаемый собственной матерью, спросит: «Папа, а я же мог бы жить с тобой,
да?»
Пройдет много лет, и твои дети станут уже совершеннолетними, и ты сможешь
общаться с ними на равных, но тебе всё еще будет сложно общаться с ними. Ты
всегда будешь перед ними виноват. Что бы ты ни делал, как бы ты себя ни вел по
отношению к ним. Ты их бросил. Ты от них ушел. Ты их предал.
Потому что даже если ты вернешься, они будут помнить. И ждать, что это
повторится когда-нибудь.
И на свадьбе тебе выделят почетное место с друзьями молодых, потому что на
родительское посадят того, кто действительно был рядом, а не того, кто забирал
вот эту принцессу в кружевном платье или этого красавца в черном костюме из
роддома спеленатыми и перетянутыми лентой. И тамада, которого почему-то не
предупредят, произнося тост за родителей, будет одернут и, повернувшись к тебе,
на другой конец стола, скажет: «Ах, так это вы — отец?»
Внукам, конечно, будет уже всё равно, дедушек и бабушек много не бывает, и ты
просто станешь одним из них…
И всё-таки это всё — не самое тяжелое. Самое тяжелое — это когда ты едешь в дом,
который еще вчера был твоим. За вещами. Которые будешь собирать на глазах своих
детей. И в этих глазах ты будешь видеть всё остальное. Всё, что тебя только ждет.
p. s.
Папа!
Я знаю, что <…> ты не прочитаешь моего письма, но я все равно хочу написать.
Ты ушел от нас, когда мне было три года. Маленькая, конечно, была, но я – помню.
Помню Мурманск и санки, помню твою форму, помню порт и дядю Володю, второго,
кажется, старпома, который приходил в гости и пел мне "Темную
ночь" вместо колыбельной. И помню потом, когда мы
вернулись сюда, и ты сказал маме, что ты выяснил, что разведут быстро и просто.
И маму, худенькую и заплаканную, тоже помню.
Я тоже хотела так, как написано в этой статье – гулять по выходным, или
родительские собрания, или хотя бы поздравления с днем рождения… Ничего этого не
было, но знаешь, что было самое тяжелое? Не твои редкие, реже раза в пару лет,
приезды с пластинкой в подарок, когда надо вести себя вежливо и показывать, как
я научилась вышивать гладью. Не то, когда после развода нам негде было жить, и
нас троих, с пианино, санками и колясками приютила моя прабабушка в
однокомнатной квартирке панельного дома. Не юбки, перешитые из старых занавесок
и бабушкиных платьев. Не тот день, когда закончились уже все деньги, и мы
сделали все, что могли, но все равно не хватало, и бабушка с дедушкой переехали
к нам и сдавали свою квартиру, чтобы я могла учиться на подготовительных курсах,
но и это не помогло, и тогда я решила, я пошла к тебе и попросила триста
долларов на курсы по праву, и ты пообещал больше, и на литературу, и на историю,
и на право, но так никогда и не дал ни копейки. Не то, что моя младшая сестра не
здоровается с тобой на улице, потому что не узнает. Не то, что ты, получив
приглашение, не пришел на мою свадьбу, и до сих пор не знаком с моим мужем…
Самое тяжелое был – тихий час. Когда в детском саду некоторых детей родители
забирали после обеда, перед тихим часом, и особенно, когда это делал папа на
машине – это было очень круто. Меня так не забирали никогда. Мама работала в
Москве, и обычно нас с сестрой оставляли с дворничихой ждать маму перед закрытым
детским садом, потому что у воспитателей заканчивался рабочий день, и они
уходили домой. Ты не представляешь, КАК мне хотелось, чтобы и меня тоже после
обеда забрал папа на машине. И, придя домой из детского сада и почему-то
схватившись за ручку холодильника, прижимаясь в нему, холодному и белому, щеками,
я рыдала, рыдала до сумасшествия, до слепоты и нервных срывов, до валерьянки, до
обмороков. Знаешь, я очень хорошо помню этот холодильник. Я ждала тебя. Каждый
день, после обеда. А ты так никогда и не пришел. И вот это, этот холодильник и
этот тихий час было труднее всего простить тебе, Коля. За это я стала называть
тебя по имени.
К. С.
|
|